Как парадоксальная комбинация видимой либерализации и репрессивного ужесточения в Иране 2025 года отражает стратегическую перестройку Исламской Республики, направленную на внутреннюю консолидацию режима и выживание в условиях системного кризиса легитимности, международной изоляции и внешнего давления?
... Число приведенных в исполнение смертных приговоров в Иране в 2025 году фактически удвоилось по сравнению с предыдущим годом. Об этом сообщила правозащитная организация Iran Human Rights.
По данным правозащитников, к началу декабря им удалось документально подтвердить не менее 1500 казней. При этом реальная цифра, как подчеркивают в организации, может быть существенно выше: иранские власти традиционно не раскрывают официальную статистику, а часть приговоров приводится в исполнение без публичных уведомлений.
Для сравнения: в 2024 году Iran Human Rights зафиксировала 975 казней. Уже тогда эта цифра вызывала серьезную тревогу, однако динамика 2025 года указывает на качественно новый уровень репрессивной практики.
Анализ IHR свидетельствует о системном и ускоряющемся росте числа смертных приговоров. Эти выводы совпадают с оценками других международных правозащитных структур, которые также фиксируют резкое ужесточение карательной политики Тегерана.
Иранские власти, в свою очередь, последовательно защищают применение смертной казни, утверждая, что она используется исключительно в случаях «наиболее тяжких преступлений». Однако фактическая картина говорит о гораздо более широком и политически мотивированном применении высшей меры наказания.
По данным IHR, переломным моментом стал 2022 год - период массовых протестов против угнетения женщин и жесткой реакции государства на уличную мобилизацию. Если в 2022 году было казнено 520 человек, то уже в 2023 году - 832. С тех пор кривая пошла вверх без заметных пауз.
Известны случаи смертных приговоров по политически чувствительным статьям - за шпионаж, участие в протестах или обвинения в подрыве государственной безопасности. Тем не менее, как отмечают правозащитники, около 99 процентов всех казней по-прежнему приходится на дела об убийствах и преступления, связанные с наркотиками. Этот процент практически не меняется, что лишь подчеркивает масштаб самой практики.
Иранские политические активисты обращают внимание на устойчивую закономерность: число смертных приговоров резко возрастает в те периоды, когда правящий режим ощущает угрозу собственной устойчивости. В этом контексте смертная казнь все чаще воспринимается не как инструмент правосудия, а как механизм запугивания и демонстрации силы.
Структурный контекст: адаптивная автократия и механизм «управляемой либерализации»
Иран вступил в 2025 год в состоянии системного противоречия. Внешне наблюдаются признаки послаблений - ослабление контроля за ношением хиджаба, частичная «декриминализация» бытового поведения, рост культурной терпимости. Внутренне - фиксируется почти двукратный рост числа смертных приговоров, массовые задержания по обвинениям в шпионаже и новая волна идеологического контроля.
С точки зрения политической теории, такая конфигурация типична для режимов адаптивного авторитаризма, описанных в исследованиях Carnegie Endowment и RAND как managed liberalization cycles - циклы дозированной свободы, предназначенные не для реформирования системы, а для снятия накопленного социального давления без угрозы политическому ядру.
В иранском случае подобные «выпуски пара» осуществляются через контроль над нормами поведения, но не над институтами власти. Приостановка закона о хиджабе не сопровождается институциональными изменениями - Меджлис не отменяет норму, полиция просто прекращает ее исполнять. Это демонстрирует не реформу, а тактическое перераспределение репрессивных ресурсов: ослабление видимых форм контроля компенсируется ужесточением невидимых - судебно-карательных.
Смертная казнь как инструмент системной дисциплины
По данным организации Iran Human Rights, в 2025 году в Иране приведено в исполнение не менее 1922 смертных приговоров. Это на 97% больше, чем в 2024 году, и почти втрое выше среднего показателя периода Хасана Рухани. По относительным показателям Иран стал мировым лидером по числу казней на душу населения, опередив даже Китай и Саудовскую Аравию по удельным значениям.
Этот рост нельзя объяснить лишь правовой логикой. 99% смертных приговоров выносится не за политические, а за уголовные преступления (в первую очередь убийства и наркоторговлю). Следовательно, казнь в иранском контексте является не столько инструментом террора против оппозиции, сколько механизмом институционального демонстративного порядка.
Такая функция была подробно описана в теории «дисциплинарного авторитаризма» (disciplinary authoritarianism), предложенной в исследованиях Brookings Institution: наказание низовых нарушителей закона укрепляет ощущение морального контроля и легитимности государства, особенно в периоды экономического упадка.
Реформистский президент Масуд Пезешкиан не смог остановить эту динамику, потому что сфера уголовной юстиции в Иране напрямую подчинена судебной системе и Корпусу стражей исламской революции (КСИР). Таким образом, даже в условиях мягкой политической риторики режим сохраняет жесткое ядро принуждения.
Казнь как индикатор страха режима
Исторический опыт Исламской Республики показывает чёткую, закономерную зависимость: каждый пик смертных казней в Иране совпадает с фазой глубокого политического кризиса и падения легитимности режима. Казнь в этой системе не просто юридический акт - это инструмент политической сигнализации, своеобразный язык власти, через который она разговаривает с обществом, особенно в моменты, когда иные формы коммуникации утрачивают эффективность.
Первый крупный всплеск пришёлся на 1988 год, сразу после окончания ирано-иракской войны. Страна находилась в состоянии истощения: миллионы погибших, разрушенная экономика, деморализованное население. Победа не принесла эйфории, а лишь подчеркнула внутренние противоречия между религиозными фундаменталистами и левыми группами, участвовавшими в революции 1979 года. В этой атмосфере неопределенности началась массовая расправа с политзаключёнными - коммунистами, курдами, сторонниками «Муджахедин-э Халк». По оценкам правозащитных организаций, за несколько месяцев было казнено от 4 до 5 тысяч человек. Эти казни имели сакрально-политический характер: они должны были утвердить моральное превосходство режима и показать, что после войны духовное очищение общества возможно только через кровь.
Вторая волна пришлась на 2009 год - период «зелёного движения», крупнейших протестов после президентских выборов, когда сотни тысяч иранцев вышли на улицы, требуя пересмотра результатов голосования. Тогда казни вновь стали инструментом устрашения: десятки активистов, блогеров, студентов и журналистов были повешены или приговорены к смертной казни под формулировкой «вражда с Богом». Для режима это было способом вернуть ощущение контроля и продемонстрировать, что любые попытки политической мобилизации снизу будут уничтожены на корню.
Следующий всплеск произошёл в 2022–2023 годах, после гибели Махсы Амини и последовавших за этим женских протестов. Именно тогда число казней достигло максимальных показателей за последние двадцать лет. Молодые иранцы, женщины, студенты, представители курдских и белуджских провинций стали объектом тотальной репрессивной кампании. Власть вновь использовала казнь как акт публичного устрашения, показывая, что моральный протест - даже если он основан на религиозной или гуманистической аргументации - будет расценён как подрыв основ государства.
Таким образом, рост смертных приговоров в 2025 году не является проявлением силы или уверенности власти. Напротив, он отражает её нервозность, страх и осознание утраты морального контроля над обществом. Когда идеология перестаёт вдохновлять, а вера в справедливость государства угасает, режим компенсирует идеологический дефицит демонстрацией силы. Каждый акт казни превращается в символическую акцию внутренней мобилизации - попытку внушить населению мысль, что, несмотря на экономические трудности и социальный разлад, государство всё ещё удерживает монополию на насилие.
Особенно показательным становится контраст: параллельно с усилением репрессий власть демонстрирует видимость моральных послаблений. В Тегеране и крупных городах женщины всё чаще появляются без хиджаба, цензура в быту ослабевает, молодёжи позволяют больше свободы в одежде, музыке, стиле жизни. Это не результат либерализации, а инструмент политической инженерии. Власть осознанно сочетает страх и соблазн - два взаимодополняющих механизма контроля.
С одной стороны, страх стабилизирует: он парализует активное сопротивление, заставляет людей приспосабливаться, жить «в тени» государства. С другой - соблазн демобилизует: видимость свободы создаёт ощущение ложной нормальности, снимает остроту недовольства, дает иллюзию, что система всё-таки подвижна. Это и есть двойной режим управления сознанием, где казнь и послабление действуют как две руки одного механизма.
Такой баланс страха и соблазна - классическая черта поздних авторитарных систем, вступающих в фазу стагнации легитимности. Он не выражает силу государства, а лишь скрывает его внутреннюю усталость и растущий страх перед потерей управляемости. Когда государство вынуждено постоянно доказывать, что оно способно убивать, - это значит, что оно уже не уверено, что способно убеждать.
Экономическая эрозия как источник социальной дестабилизации
По данным Международного валютного фонда (МВФ), инфляция в Иране по итогам 2024 года составила 39%, а в 2025 году прогнозируется около 41%. Реальные доходы населения сократились более чем на 25% за последние пять лет. При этом официальная безработица (9%) маскирует глубокую структурную безработицу среди молодежи, превышающую 23%.
Экономика Ирана функционирует в логике resistance economy - системы автократического самодостаточного выживания, основанной на контроле импорта, внутреннем производстве и бартерной внешней торговле с ограниченным кругом партнеров (Россия, Китай, Венесуэла). Но этот режим не генерирует устойчивого роста: он производит дефицит доверия и инфляцию ожиданий.
В такой модели рост казней и «шпиономания» становятся следствием не только страха перед протестами, но и попыткой удержать социальную дисциплину при отсутствии экономических стимулов. В странах, где уровень доверия к институтам падает, власти компенсируют дефицит легитимности демонстрацией жесткости.
Иран без страха: женщины, вино и рок рушат табу Исламской Республики
Тегеран живет на грани внутренней трансформации - не в силу революций, а из-за незаметного, но неуклонного ослабления табу. В повседневной жизни Ирана все чаще происходят сцены, которые еще недавно могли бы вызвать шок или немедленное вмешательство полиции. Женщины - молодые, уверенные, не стремящиеся бросать вызов системе, но и не желающие подчиняться ей безусловно - выходят на улицы без хиджаба, садятся за руль, слушают громкую музыку, собираются на тайные вечеринки.
Это не бунт и не массовое неповиновение. Это постепенная эрозия страха. Иранская улица изменилась быстрее, чем правовые нормы, а силовые структуры, еще недавно демонстрировавшие железную дисциплину, словно не спешат реагировать. Полиция делает вид, что не замечает нарушений, суды избегают громких дел. В стране, где десятилетиями любое отклонение от исламского кодекса каралось публично и показательно, это само по себе - революция без лозунгов.
Символом новой двусмысленности стала судьба закона о хиджабе. В прошлом году парламент ужесточил наказания за отказ носить платок: штрафы, тюрьма, учет. Но вскоре после вступления закона в силу президент Масуд Пезешкиан распорядился приостановить его исполнение, назвав документ «несправедливым» и «разрушающим доверие к власти». Это решение не стало отменой, но дало обществу сигнал - система чувствует давление снизу и больше не может управлять прежними методами.
«Я не ношу платок уже полгода, - рассказывает молодая врач из Тегерана. - В клинике все так делают. Поначалу мы боялись, теперь просто привыкли. Власти будто выдохлись». Ее слова - отражение настроения, распространившегося по всему Ирану: люди живут в подвешенном состоянии между законом и реальностью, где каждый день может стать первым или последним днем свободы.
Но либерализация не ограничивается внешними символами. В последние месяцы по стране прокатилась волна скандалов, связанных с частными вечеринками, тайными барами и концертами. В сентябре власти сообщили о закрытии ресторана в одном из тегеранских парков, где «подавали алкоголь и танцевали». Еще недавно это грозило бы жестокими наказаниями - ударами плетью, тюрьмой, позором. Сегодня все ограничилось административным закрытием заведения и выговором полиции.
Этот случай стал показателем сдвига в восприятии греха и наказания. Система больше не готова применять насилие к тем, кто живет «иначе». Даже глава полиции Ахмад Реза Радан, известный своей жесткой позицией, в последнее выступление говорил не о расправах, а о необходимости «сохранить нравственность» без «излишней жестокости».
На улицах Тегерана появляются уличные музыканты, по дворам разносятся звуки западных гитар, а молодежь танцует на парковках и в подземных переходах. Запрещенная рок-музыка давно перестала быть редкостью - теперь это часть городской жизни. Интернет полон роликов, где девушки поют, смеются и снимают себя без платков. Эти кадры собирают миллионы просмотров и не удаляются цензурой.
Иран стоит перед редкой исторической развилкой. Власть по-прежнему декларирует верность шариату, но на практике вынуждена признать, что социальные нормы измельчились и перестали быть монолитом. Даже самые ортодоксальные круги в системе понимают: чтобы сохранить контроль, нужно допустить больше воздуха.
Так в обществе, где когда-то страх был цементом режима, рождается новое чувство - привычка к свободе. Без лозунгов, без революционных трибун, но с тихим пониманием, что назад - уже нельзя.
Шпиономания как форма внутренней мобилизации
После июньской 12-дневной войны с Израилем и США в 2025 году Иран вошёл в новую фазу внутренней мобилизации, основанной не на идеологии, а на страхе. Конфликт, который начался после серии ударов по объектам Корпуса стражей исламской революции и ответных атак Ирана по израильской инфраструктуре, завершился военным поражением, но был представлен властями как «героическое сопротивление» и доказательство стойкости Исламской Республики. Уже в июле в стране началась масштабная кампания, которую западные аналитики из RAND и CSIS охарактеризовали как контрразведывательный популизм (counterintelligence populism) - форму массовой шпиономании, при которой власть использует нарратив «всеобщей осады» для политической консолидации и управления обществом.
По официальным данным, за три месяца после окончания войны было задержано более 21 тысячи человек по подозрению в связях с иностранными разведками, из них около 600 - в Тегеране и Исфахане. Среди арестованных оказались университетские преподаватели, предприниматели, журналисты, сотрудники НПО и даже офицеры низшего звена КСИР. Власти объявили, что раскрыта «самая масштабная сеть шпионажа за всю историю Исламской Республики», хотя большая часть обвинений базировалась на предположениях, а не на доказательствах.
Эта волна арестов имела не только оперативно-спецслужебный, но и политико-психологический характер. Шпиономания выполняла две ключевые функции.
Во-первых, она консолидировала общество вокруг идеи внешнего врага. После поражения в войне режим оказался в состоянии идеологического упадка - у населения накапливалась усталость от санкций, падения доходов и постоянной мобилизационной риторики. Контрразведывательная кампания позволила переключить общественное внимание: виновными в неудачах объявили не правительство, а «внутренних агентов США и Израиля», якобы подрывающих страну изнутри. Государственное телевидение круглосуточно транслировало признания, показательные «шпионские дела» и документальные фильмы, в которых обыватели, врачи, айтишники и студенты изображались как инструменты «психологической войны Запада». Таким образом, государство вновь создало атмосферу осажденной крепости, где сомнение стало приравниваться к измене.
Во-вторых, эта кампания легитимировала репрессии как элемент «национальной безопасности». Под предлогом борьбы со шпионажем власти расширили полномочия силовых структур, в том числе КСИР, разведки «Эттелаат» и религиозных комитетов безопасности. Задержания, допросы, проверки телефонов, фильтрация интернета и мониторинг соцсетей стали повседневной практикой. Репрессии, ранее оправдывавшиеся религиозными нормами или политическим порядком, теперь получили «научное» и «безопасностное» обоснование. В официальном дискурсе появилось выражение «культурная контрразведка» - то есть слежка и контроль за гуманитарной, образовательной и медийной сферами.
В теории стратегической коммуникации подобные процессы описываются как narrative securitization - когда угроза становится инструментом управления восприятием. Согласно исследованию CSIS 2022 года, государства, использующие этот подход, превращают страх в управляемый ресурс легитимности: угрозы не столько отражают реальность, сколько создают её заново, задавая рамки того, что считается «безопасным» или «предательским». Для Тегерана этот механизм стал способом перезапуска идеологического контроля в условиях обесценивания революционного пафоса.
Но любая модель управления страхом имеет предел прочности. Уже осенью 2025 года появились признаки того, что чрезмерное применение контрразведывательного популизма дало обратный эффект. Внутренние источники сообщали о массовых ошибках, ложных обвинениях и произвольных задержаниях. Людей хватали за комментарии в мессенджерах, связи с зарубежными коллегами, участие в конференциях или просто за «непатриотичные формулировки» в научных статьях. В университетах началась атмосфера взаимного недоверия: студенты опасались доносчиков, преподаватели - коллег, а чиновники - собственных подчиненных.
Таким образом, в обществе сформировался «синдром внутреннего врага» - состояние хронической подозрительности, при котором государство теряет способность различать внешнюю угрозу и внутреннее инакомыслие. Для поздних автократий это симптом деградации управляемости: когда система начинает бороться не с реальными врагами, а с тенью собственного страха.
Иранская власть, сделав страх основным социальным инструментом, фактически подорвала доверие - главный ресурс для выживания в условиях санкций и внешнего давления. Контрразведывательный популизм временно укрепил контроль, но стратегически разрушил социальную ткань. Вместо мобилизации он породил изоляцию, вместо солидарности - взаимное подозрение. И как бы ни пытался Тегеран превращать угрозы в символ национальной стойкости, изнутри это уже не мобилизация, а саморазложение системы, где безопасность стала новой формой внутренней войны.
Водное банкротство как новая ось нестабильности
На первый план в современной иранской повестке выходит структурная угроза, которую невозможно нейтрализовать ни идеологией, ни пропагандой, ни силовым давлением - водный кризис. Это не стихийная катастрофа и не временное последствие засухи: речь идет о системном обескровливании государства, о медленном, но необратимом разрушении его природно-экономического фундамента. По оценке Института водных ресурсов ООН, Иран уже перешёл в фазу hydrological bankruptcy - гидрологического банкротства, когда объём доступной воды устойчиво меньше объёма её потребления, а внутренние ресурсы не способны восполняться естественным образом.
Главная особенность иранского водного кризиса - его антропогенная природа. Более 90% всей потребляемой воды уходит на нужды сельского хозяйства, которое построено по устаревшей и нерациональной модели. Иранское аграрное производство продолжает опираться на ирригацию культур, требующих колоссальных объемов воды: рис, сахарный тростник, дыня, чай. Эти культуры когда-то символизировали продовольственную независимость, но теперь стали инструментом экологического саморазрушения. Масштабное бурение скважин, несанкционированный забор подземных вод, потеря традиционных систем канатов (канатов - подземных каналов, существовавших ещё со времён Ахеменидов) привели к катастрофическому снижению уровня грунтовых вод и опустыниванию плодородных провинций.
С начала 2020-х годов ежегодный дефицит водных ресурсов в Иране увеличивается на 7–10%. По оценкам Мирового банка, к 2030 году водные запасы на душу населения опустятся ниже критического уровня - менее 500 кубометров в год. Это порог физического дефицита воды, после которого страна теряет способность обеспечивать население и производство без внешних источников снабжения. Уже сейчас уровень доступных водных ресурсов в среднем не превышает 1000 кубометров на человека, и этот показатель падает ежегодно. При этом потери воды из-за неэффективной инфраструктуры, испарения и утечек в оросительных системах превышают 30%.
Последствия этого процесса многослойны. На периферии страны - особенно в Систане, Белуджистане, Хузестане и Йезде - вода становится фактором не просто выживания, а социального противостояния. Именно здесь впервые возникли так называемые «протесты воды», начавшиеся как локальные акции фермеров и быстро переросшие в политические выступления против центра. Для иранской власти эти протесты особенно опасны: они возникают не из-за идеологических лозунгов, а из-за самой основы быта, того, что невозможно компенсировать обещаниями или пропагандой. Когда в 2024–2025 годах перебои с водоснабжением впервые коснулись Тегерана, ситуация перестала быть периферийной. Столица, где живёт более 15 миллионов человек, столкнулась с отключениями воды, что мгновенно стало психологическим шоком для среднего класса. В условиях высокой инфляции, падения реальных доходов и обесценивания риала отсутствие базовых услуг стало спусковым крючком для социальных взрывов.
Внутри режима осознание глубины кризиса присутствует, но признать его публично - значит признать провал всей идеологической конструкции Исламской Республики. С 2010-х годов иранская власть опирается на доктрину economy of resistance - экономики сопротивления, предполагающей самообеспечение, автономию от внешних рынков и отказ от зависимости от импорта. В рамках этой идеологии сельское хозяйство стало символом национального суверенитета: производить собственный рис, тростник или фрукты - означало демонстрировать независимость от Запада. Любое признание того, что модель самодостаточного агросектора провалилась из-за нехватки воды, означало бы подрыв мифа об экономическом суверенитете.
Именно поэтому водный кризис в Иране нельзя рассматривать только как экологическую или технологическую проблему. Он представляет собой экзистенциальную угрозу легитимности режима. Когда вода превращается в предмет политического контроля, государство теряет способность управлять обществом привычными средствами - через идеологию, религию или страх. Вода не подчиняется приказам, не реагирует на репрессии и не устраняется через пропаганду. Она становится новой категорией политического риска, в которой кризис инфраструктуры превращается в кризис власти.
Если идеология Исламской Республики десятилетиями опиралась на идею устойчивости, сопротивления и независимости, то водный кризис показывает обратное: система оказалась не в состоянии защитить базовые ресурсы своей же страны. Он разрушает не только экономику, но и символическую основу государства, демонстрируя, что даже теократия не может управлять природой. В этом смысле водный дефицит становится зеркалом политического истощения Ирана - показателем того, что национальная доктрина автономии обернулась системной зависимостью от климата, времени и ошибок собственного управления.
Реформизм без реформ: парадокс Пезешкиана
Выбор Масуда Пезешкиана летом 2024 года стал моментом кратковременной надежды на внутренние перемены в Иране. После десятилетий идеологической закостенелости и репрессивного правления многие внутри страны и за её пределами ожидали, что новый президент-умеренный сможет смягчить внутренний курс и вернуть систему к форме диалога с обществом. Его имидж врача, интеллигента, гуманиста и человека компромисса напоминал период Хасана Рухани - с теми же надеждами на открытие внешнего мира и «реформы без революции». Однако уже через несколько месяцев стало ясно: политическая архитектура Исламской Республики по-прежнему не допускает институциональных реформ, а президентская власть в Тегеране - это не центр принятия решений, а лишь инструмент бюрократического исполнения указаний сверху.
Президент в Иране - фигура административная, но не системная. Конституционно он отвечает за управление, но не за стратегию. Верховный лидер Али Хаменеи сохраняет полный контроль над судебной системой, силовыми структурами, Корпусом стражей исламской революции, Советом стражей конституции и Советом экспертов. Это создаёт ситуацию, в которой глава государства не может менять правила игры - он лишь корректирует их исполнение. Пезешкиан действует в рамках модели contained reformism - управляемого реформизма, где любое послабление тщательно дозируется и направляется. Его политика - это косметическая адаптация режима, а не попытка его перестроить.
Такой управляемый реформизм - старый инструмент выживания Исламской Республики. Каждый раз, когда общество устаёт от давления, система выпускает на политическую сцену фигуру с мягким тоном и гуманистической риторикой. Она должна снизить уровень раздражения, дать иллюзию диалога и вернуть часть лояльности. Но в сущности эта фигура всегда находится под полным контролем религиозно-силового ядра власти. Любая попытка превысить дозволенное поле реформ вызывает мгновенный ответ - усиление цензуры, аресты активистов, волны казней, закрытие сайтов и задержания журналистов.
Симптоматично, что кратковременная либерализация в сфере одежды, поведения и быта совпала по времени с самым высоким за десятилетия ростом числа казней. Женщины получили относительную свободу в ношении хиджаба, в крупных городах появились кафе со смешанными компаниями, полиция нравов действовала менее агрессивно. Но одновременно с этим в тюрьмах Ирана резко увеличилось число смертных приговоров, а суды выносили решения в ускоренном порядке. Это не случайность, а элемент внутренней логики режима. Система компенсирует каждое послабление усилением принуждения. Либерализация и насилие движутся синхронно, в режиме компенсаторной стабильности: если снижается степень давления в одной сфере, она должна быть восстановлена в другой, чтобы сохранить неизменным общий уровень страха.
Такой баланс между мягкостью и жесткостью - характерный симптом политических систем, находящихся в фазе стагнации легитимности. По классификации Freedom House, Иран сегодня относится к типу hybrid declining regimes - гибридных, но деградирующих режимов, где формальные институты выборов, парламентской процедуры и общественных консультаций существуют лишь как оболочка, тогда как реальное принятие решений происходит в замкнутом круге духовно-силовой элиты. В этих условиях даже минимальные реформы воспринимаются системой как угроза: любой шаг в сторону диалога автоматически подрывает монополию идеологии, а любая уступка толкуется как признак слабости.
Пезешкиан оказался в положении символа без рычагов. Его гуманистическая риторика о необходимости «лечить общество, а не наказывать его» контрастирует с тем фактом, что под его правлением были проведены массовые казни, а в провинциях усилились репрессии против белуджей, курдов и бахаистов. Он фактически стал политическим предохранителем, поставленным между обществом и элитой, чтобы аккумулировать недовольство и рассеивать ожидания перемен.
Таким образом, «эпоха Пезешкиана» стала не поворотом к реформам, а демонстрацией границ допустимого в Исламской Республике. Система, основанная на страхе и сакрализации власти, не способна к самообновлению. Любая попытка ослабить давление порождает в ответ всплеск насилия - как рефлекс осажденной крепости. Поэтому рост казней и частичное смягчение нравственного контроля не противоречат друг другу: это два взаимосвязанных элемента одной модели выживания. Иран сегодня живёт в режиме институционального парадокса - между гуманизмом риторики и жестокостью практики, между видимостью реформ и их полным отсутствием по сути.
Сценарный анализ: три траектории будущего Ирана
Современный Иран находится в состоянии стратегического распутья. В 2025 году Исламская Республика представляет собой сложный, многослойный организм, балансирующий между идеологической инерцией, институциональной деградацией и необходимостью адаптироваться к новым внешним вызовам. Внутренние противоречия - от экономической стагнации и водного дефицита до эрозии морального авторитета власти - создают ситуацию, когда любое движение требует либо усиления контроля, либо глубокой внутренней перестройки. Аналитически можно выделить три возможные траектории развития событий - управляемый застой, внутренний коллапс и вынужденная трансформация.
1. Сценарий управляемого застоя (базовый, вероятность - около 60%)
Этот сценарий - наиболее вероятный, поскольку отражает естественное стремление режима сохранить статус-кво, минимизируя риски радикальных изменений. Исламская Республика продолжает стратегию тактических уступок в сфере быта и одновременного ужесточения политического контроля. Репрессивный аппарат работает в режиме перманентной мобилизации, а система судебных и карательных институтов выполняет функцию не столько правосудия, сколько подавления.
Экономика при этом остаётся в состоянии хронической стагнации. Санкции Запада, коррупция, неэффективность управления и уход квалифицированных кадров сдерживают развитие. Но благодаря поддержке со стороны Китая и России, в форме энергетических контрактов, военных закупок и политического прикрытия на международных площадках, Иран сохраняет минимальную финансовую устойчивость. Тегеран остаётся встроенным в евразийскую ось, получая доступ к параллельным торговым маршрутам и теневым схемам расчётов в обход доллара.
Социальное настроение характеризуется апатией. Страх и усталость после предыдущих волн протестов подавляют стремление к переменам. Молодежь отходит в частную жизнь, а средний класс выживает за счет микробизнеса, перевода денег из-за границы и неформальных сетей поддержки. Элита остаётся консолидированной вокруг силовых структур и религиозного истеблишмента. Режим по-прежнему эффективен в контроле, но не в управлении. Это стагнация без катастрофы - «управляемый застой», в котором время само становится инструментом власти.
2. Сценарий внутреннего коллапса (вероятность - около 25%)
Этот сценарий может реализоваться при совпадении нескольких внутренних кризисов - экономического, экологического и административного. Иран уже сегодня сталкивается с тяжелейшими проблемами водоснабжения: высыхание озера Урмия, падение уровня подземных вод в центральных провинциях, деградация сельского хозяйства. Водный дефицит накладывается на инфляцию, которая в 2025 году стабильно превышает 40%, и резкое обнищание населения.
Особенно уязвимыми оказываются периферийные регионы - Белуджистан, Хузестан и Курдистан. Здесь сохраняется высокий уровень этнического и религиозного напряжения, а влияние центральной власти ограничено. На фоне экономического коллапса и сокращения субсидий возможны локальные вспышки восстаний, саботажа или вооруженных инцидентов, что создаст эффект «ползучей дезинтеграции».
Политическая система в таком случае не рухнет мгновенно - она будет напоминать поздний СССР: формальная стабильность, ритуальные лозунги, внешняя лояльность регионов, при фактическом разрушении управленческой инфраструктуры. Министерства перестанут функционировать синхронно, а командно-административный механизм окажется перегружен внутренними конфликтами. Силовые структуры будут заняты обеспечением внутреннего порядка, а не защитой внешних границ. Это приведет к ослаблению геополитической субъектности Ирана, росту зависимости от союзников и постепенной эрозии государственного суверенитета.
Коллапс может принять форму не революции, а внутреннего распада - медленного, но необратимого, когда государство сохраняет фасад, но теряет содержание.
3. Сценарий вынужденной трансформации (вероятность - около 15%)
Менее вероятный, но стратегически интересный сценарий предполагает, что Иран под давлением внешних угроз и внутреннего истощения сделает шаг к прагматичной перестройке. Экономический кризис, падение доходов от экспорта нефти, возможный новый раунд израильских или американских ударов по ядерной инфраструктуре, а также усиление региональной конкуренции (в первую очередь со стороны Саудовской Аравии и Турции) могут заставить элиту искать альтернативу текущей модели.
В этом случае возможен переход к условному «нео-китаизму» - сохранению авторитарного политического ядра при частичном открытии экономики и технологическом обновлении. Такой вариант требует появления нового технократического консенсуса внутри элиты, где прагматики вытеснят догматиков. Экономическая либерализация, поддержанная китайскими инвестициями и соглашениями с Россией, могла бы стать механизмом сохранения режима в новой форме - как «Исламской Народной Республики», сочетающей идеологию с коммерческим расчетом.
Однако сегодня у Тегерана нет ни политической воли, ни кадрового ресурса для такой трансформации. Религиозное руководство боится утраты контроля, а силовые структуры рассматривают любую модернизацию как угрозу своему положению. Поэтому сценарий вынужденной трансформации возможен лишь в случае сильного внешнего шока - например, энергетического кризиса, военного поражения или массовых беспорядков, когда выживание системы потребует смены парадигмы.
Заключение и стратегические рекомендации
В 2025 году ситуация в Иране не вписывается в привычную схему «жесткость против либерализации». Рост числа смертных казней и частичные признаки ослабления бытовых запретов - это не противоположные процессы, а две стороны одной стратегии выживания режима. Исламская Республика переживает период, когда власть, сталкиваясь с нарастающими социальными, экономическими и внешнеполитическими вызовами, использует насилие и моральный релятивизм как взаимодополняющие инструменты управления.
По данным правозащитных организаций, число казней в Иране в 2025 году превысило 1900 случаев - это рекордный показатель за последние десятилетия. В отдельных месяцах фиксировалось до трёх сотен казней, в том числе женщин и несовершеннолетних. Государство применяет смертную казнь не только к лицам, осужденным за убийства или наркотрафик, но и к политическим оппонентам, участникам протестов, представителям этнических и религиозных меньшинств. Система правосудия при этом лишена прозрачности: приговоры выносятся быстро, зачастую без возможности апелляции, а доказательная база нередко формируется под давлением спецслужб. Таким образом, казнь становится не юридическим актом, а политическим сигналом - символом силы государства, демонстрацией монополии власти на страх.
Однако параллельно с усилением репрессий в Иране заметны признаки частичной бытовой либерализации. В Тегеране и других крупных городах все чаще можно увидеть женщин без головных платков, контроль за соблюдением правил хиджаба стал менее жестким, а патрули «моральной полиции» действуют не столь демонстративно, как прежде. В молодежной среде набирают популярность западные элементы культуры - джинсы, музыка, смешанные компании в кафе. Власть сознательно закрывает на это глаза, создавая иллюзию послабления, хотя на самом деле речь идет не о реформе, а о тактической уступке. Режим отпускает часть бытовых ограничений, чтобы снять социальное напряжение и предотвратить новые волны протестов, подобных тем, что вспыхивали после гибели Махсы Амини.
Такой дуализм - не противоречие, а продуманная стратегия. Исламская Республика балансирует между двумя крайностями: с одной стороны, усиливает репрессии в политической сфере, устраняя оппозицию и любое инакомыслие; с другой - демонстрирует гибкость в вопросах личного поведения и частной жизни. Эта схема позволяет власти дозировать давление, используя страх там, где речь идет о власти, и создавая иллюзию свободы там, где речь идет лишь о внешних нормах. По сути, это способ «выпустить пар»: система подавляет политическую активность, но оставляет людям пространство для бытовой адаптации, тем самым снижая вероятность открытого бунта.
Однако подобная стратегия имеет разрушительный эффект для самого государства. Когда насилие становится не инструментом политики, а её заменой, начинается структурная деградация управления. Власть перестает искать решения проблем - она лишь подавляет их симптомы. Репрессии подменяют реформы, а страх - институты. Это ведет к постепенному вырождению политической системы, которая утрачивает способность к самообновлению и диалогу. Внешне это выражается в ослаблении геополитической субъектности Ирана: чем больше ресурсов поглощает внутренний контроль, тем меньше остается на внешнюю проекцию силы.
В долгосрочной перспективе такая модель губительна. Репрессии могут на время стабилизировать ситуацию, но они разрушают легитимность государства и доверие общества. Либерализация в быту не компенсирует ощущение политической безысходности. Иран 2025 года - это режим, балансирующий между институциональным насилием и моральным релятивизмом, между страхом и мнимой свободой. Но этот баланс нестабилен: чем сильнее государство опирается на страх, тем быстрее разрушается основа его власти. Режим, использующий казнь как замену политики, обречен тратить энергию на борьбу с собственным народом, вместо того чтобы направлять её на развитие и влияние во внешнем мире.