В октябре 2025 года Габала стала не просто красивой декорацией для очередного саммита Организации тюркских государств. На фоне затянувшейся войны в Восточной Европе, конкуренции США и Китая, санкционных войн и переформатирования глобальной энергетики в этом небольшом кавказском городе впервые визуализировалась новая геополитическая карта: от Анкары до Самарканда, от Баку до Астаны оформился контур самостоятельного евразийского центра силы. Не империи, не военного блока, не идеологического альянса, а сети суверенных государств, которые шаг за шагом превращают культурное родство и транспортно-энергетическую взаимосвязанность в инструмент стратегической автономии.
Главный исследовательский вопрос, вокруг которого строится эта статья, можно сформулировать так:
способен ли тюркский мир в ближайшие два десятилетия трансформироваться из преимущественно культурно-цивилизационного пространства в устойчивый политико-экономический союз, сопоставимый по влиянию с другими региональными блоками, и какие условия критичны для такого перехода?
Ответ на него не очевиден. С одной стороны, совокупный номинальный ВВП государств – членов Организации тюркских государств (ОТГ) уже приближается к 2 трлн долларов, а население превышает 160 млн человек, что делает объединение сопоставимым по масштабам с крупными региональными экономиками. В 2022–2024 годах взаимная торговля внутри ОТГ растет темпами, заметно опережающими среднемировые показатели, а грузопотоки по Среднему коридору через Каспий удваиваются, превращая тюркский пояс в ключевой сухопутный мост Китай–Европа.
С другой стороны, перед нами крайне неоднородный конструкт: авторитарные и полудемократические режимы, разные экономические модели, конкурирующие региональные амбиции, пересекающиеся линии влияния России, Китая, ЕС, США, Ирана, арабских государств. Тюркский мир по-прежнему “зажат” между крупными игроками, а исторические травмы XX века делают любые проекты наднационального характера политически чувствительными.
Настоящая статья рассматривает тюркскую интеграцию не как набор парадных деклараций, а как формирующуюся структуру в меняющейся архитектуре Евразии. Мы последовательно:
– реконструируем историко-политическую эволюцию идеи тюркского единства от дореволюционного пантюркизма до институционализации ОТГ;
– анализируем ключевые геополитические импульсы, подталкивающие сближение Анкары, Баку, Астаны, Ташкента и Бишкекa;
– рассматриваем экономическую базу интеграции – от торговли и инвестиций до проектов Среднего коридора и газовой повестки;
– оцениваем культурно-идентический измеритель тюркского проекта как фактор долгосрочной устойчивости;
– разбираем внешние и внутренние ограничения, включая конкуренцию внешних центров силы и асимметрию внутри самого тюркского мира;
– предлагаем сценарии развития до горизонта 2040 года и формулируем адресные рекомендации для политиков и стратегов.
Неожиданный, но аргументированный вывод статьи состоит в том, что тюркская интеграция уже выходит за рамки “культурной ностальгии” и превращается в один из ключевых инструментов перенастройки евразийского баланса. Однако речь идет не о создании “тюркской сверхдержавы”, а о более тонкой конструкции: гибком, сетевом союзе суверенных государств, который при правильном управлении может обеспечить странам ОТГ качественно иной уровень стратегической автономии без разрушения существующих международных режимов.
Историко-политический фон: от раннего тюркизма до Организации тюркских государств
Тюркская интеграция не возникла “на пустом месте” после распада СССР. Ее интеллектуальный фундамент был заложен еще в конце XIX – начале XX века, когда фигуры вроде Исмаила Гаспринского, Юсуфа Акчуры и Зии Гекалпа сформулировали лозунг “единства языка, мысли и дела” для тюркских народов Османской и Российской империй. Ранний пантюркизм мыслился как проект культурного и образовательного возрождения, а уже затем – как политический ответ на распад империй и колониальное давление.
Первая волна политической материализации этой идеи пришлась на 1918–1920 годы: Азербайджанская Демократическая Республика, краткоживущие республики и автономии в Поволжье, на Северном Кавказе и в Туркестане, проекты вроде Алаш-Орды в Казахстане – все это было попыткой перевести тюркское самосознание в формат государственности. Эти попытки были сломаны советским проектом: тюрки были разделены между союзными республиками и автономиями, а сама идея пантюркизма объявлена “буржуазно-националистической”.
Советская национальная политика сознательно “расшивала” единое пространство: административные границы в Центральной Азии и на Кавказе проводились таким образом, чтобы создавать потенциальные линии трения – в том числе за счет Зангезура, отрезавшего Азербайджан от остального тюркского ареала на востоке. После репрессий 1930-х годов тюркская проблематика в СССР ушла в тень, а турецкая республика, строившаяся кемалистами, сделала ставку на собственный национальный проект, сведя пантюркизм к культурному измерению.
Кардинальный перелом произошел в 1991 году. Независимость Азербайджана, Казахстана, Узбекистана, Кыргызстана и Туркменистана создала качественно новую реальность: впервые в истории возник “веер” суверенных тюркских государств от Средиземноморья (Турция) до Ферганы. Это окно возможностей почти автоматически актуализировало ранние тюркистские концепты, но в другой упаковке: уже не как идея единого государства, а как платформа межгосударственной кооперации.
Первая фаза постсоветского тюркского сближения (1990-е годы) носила в основном символический и культурный характер. По инициативе Анкары в 1992 году состоялся первый саммит лидеров тюркских государств, начали работу культурные механизмы (ТЮРКСОЙ, образовательные программы, стипендии). Формула Гейдара Алиева “один народ – два государства” задала рамку для особых турецко-азербайджанских отношений и стала матрицей более широкого лозунга “один народ – многие государства”.
Однако структурные ограничения были очевидны. Молодые республики были сосредоточены на внутреннем государственном строительстве, а Москва и Пекин внимательно отслеживали любые попытки тюркского сближения, рассматривая их как потенциальный вызов влиянию в Центральной Азии и на Кавказе. В 1990-е годы Турция сама находилась в сложной экономической и политической ситуации и не могла предложить полноценную институциональную рамку.
Переход от символики к институционализации произошел в 2009 году с подписанием Нахичеванского соглашения и созданием Совета сотрудничества тюркоязычных государств, позднее трансформированного в Организацию тюркских государств. Ключевой особенностью этого формата стало сочетание трех уровней:
– политико-дипломатический (регулярные саммиты глав государств, встречи министров);
– экономический (координация транспортной, торговой и энергетической политики);
– гуманитарно-идентический (ТЮРКСОЙ, Тюркская академия, унификация алфавита и учебников).
К середине 2020-х годов ОТГ, объединяющая Турцию, Азербайджан, Казахстан, Узбекистан и Кыргызстан, с Туркменистаном, Венгрией и Турецкой Республикой Северного Кипра в статусе наблюдателей, превратилась из “клуба общих ценностей” в структуру, претендующую на роль самостоятельного геополитического игрока.
Таким образом, историко-политический фон тюркской интеграции можно описать как эволюцию от подавленной культурной идеи к институциональному оформлению. Это важный момент: сегодняшняя интеграция – не искусственный политический конструкт, а поздняя институционализация долгого исторического тренда, на который теперь накладывается новая геополитическая конъюнктура.
Геополитические импульсы: тюркский мир между Россией, Китаем и Западом
Вторая половина 2010-х и особенно 2020-е годы ознаменовались системным сдвигом мировой архитектуры:
– война России против Украины и конфронтация РФ с коллективным Западом;
– стратегическое соперничество США и Китая;
– ускоренная “декарбонизация” и энергетический переход;
– рост роли региональных блоков и “минитралералей” (AUKUS, I2U2, формат Индия–Ближний Восток–Европа и др.).
Для тюркских стран это сформировало сразу несколько “внешних шоков”, которые сделали коллективные действия рациональным выбором.
Во-первых, изменение роли России.
На протяжении десятилетий Москва оставалась ключевым поставщиком безопасности и экономической инфраструктуры для Казахстана, Кыргызстана и частично Азербайджана. Членство в ОДКБ и ЕАЭС рассматривалось как “базовый слой” внешней политики. Однако война в Украине, санкционный удар по российской экономике и нарастающая риторика о “искусственности” границ постсоветских государств болезненно восприняты в Астане и других столицах.
При этом институциональная архитектура ЕАЭС закрепляет экономическую асимметрию: Россия аккумулирует порядка 85% общих таможенных поступлений союза, тогда как Казахстан – около 7%, несмотря на растущий объем импорта через казахстанскую территорию после 2022 года. В сочетании с рисками вторичных санкций это стимулирует поиск альтернатив – и тюркская интеграция становится одним из инструментов постепенной диверсификации.
Во-вторых, фактор Китая.
КНР за два десятилетия превратилась в главный торговый партнер и кредитора для Центральной Азии. Инициатива “Пояс и путь” сделала регион важным звеном китайских сухопутных маршрутов. Однако усиление зависимости от Пекина (задолженность, концентрация инфраструктурных проектов, чувствительность к внутренней повестке КНР, включая уйгурский вопрос) создает для центральноазиатских элит долгосрочные риски.
В этих условиях координация в рамках ОТГ позволяет выстраивать более сбалансированную стратегию: выступая не по одиночке, а как группа транзитных государств, они могут добиваться более выгодных условий, продвигать альтернативные маршруты (через Каспий и Кавказ), а также снижать политическую уязвимость, опираясь не только на Китай, но и на Турцию, ЕС и Ближний Восток.
В-третьих, реакция Запада на войну в Европе и энергетический кризис.
Подписание Меморандума о стратегическом партнерстве в энергетике между ЕС и Азербайджаном в 2022 году, предусматривающего увеличение поставок азербайджанского газа в Европу до как минимум 20 млрд кубометров к 2027 году, стало точкой институционального закрепления новой роли Южного газового коридора. Это объективно усиливает значение Азербайджана и Турции как энергетических и транзитных узлов для Европы.
Фактически ЕС “встраивает” часть тюркского блока в свою стратегию отказа от российских энергоресурсов. Это создает у Баку и Анкары дополнительный ресурс влияния в отношениях с Брюсселем и одновременно мотивирует центральноазиатские государства рассматривать тюркскую интеграцию как канал выхода на европейские рынки в обход санкционных, политически токсичных и уязвимых маршрутов через Россию.
Наконец, на южном фланге интеграция непосредственно влияет на баланс с Ираном и арабским миром. Сочетание турецко-азербайджанского альянса, восстановления контроля Азербайджана над Карабахом, вопроса Зангезурского коридора и масштабирования турецкого присутствия в Сирии и Ираке вызывает у Тегерана обеспокоенность, но одновременно подталкивает его к учету новых реалий.
В совокупности эти факторы задают общую логику:
– если тюркские государства действуют поодиночке, они неизбежно оказываются “переменными” в чужих уравнениях – российском, китайском, западном, иранском;
– в формате координации они получают возможность выступать как “третий вектор” – не антагонистический по отношению к основным центрам силы, но самостоятельный в определении своих приоритетов.
Именно этим объясняется то, что в официальных документах и выступлениях лидеров ОТГ все чаще появляется тезис о тюркских государствах как “новом геополитическом центре” Евразии.
Экономическая база: рост внутризональной торговли, Средний коридор и инвестиционные механизмы
Политическая субъектность региональных блоков без устойчивой экономической базы превращается в риторику. В случае тюркской интеграции экономическое измерение развивается быстрее, чем обычно принято считать.
Согласно последним оценкам, совокупный номинальный ВВП стран ОТГ составляет около 1,8–2 трлн долларов, а по паритету покупательной способности – свыше 5 трлн. На долю ОТГ приходится примерно 1,5–2% мирового ВВП и сопоставимая доля населения, но более высокая доля в мировом экспорте нефти, газа, урана, зерна и ряда металлов.
Ключевой сдвиг последних лет – динамика взаимной торговли. Внешнеторговый оборот стран ОТГ в 2023 году составил около 1,5 трлн долларов, а объем торговли между самими членами вырос с 30,9 млрд долларов в 2022 году до 38,3 млрд в 2023-м, то есть почти на четверть за один год; на 2024 год прогноз превышает 45 млрд. Формально это пока 5–7% от суммарной торговли, но тренд на рост очевиден, и он тесно связан с транспортно-логистической перестройкой.
Средний коридор (Trans-Caspian International Transport Route, TITR) – важнейший “материальный каркас” тюркской интеграции.
После 2022 года, когда санкции и военные риски резко снизили привлекательность северного маршрута через Россию, грузопотоки по Среднему коридору выросли кратно. В 2023 году объем перевозок по TITR достиг примерно 2,7 млн тонн, увеличившись на 65% по сравнению с 2022 годом.
На практическом уровне это означает следующее:
– железная дорога Баку–Тбилиси–Карс связала сети Кавказа и Турции, обеспечивая “сборку” маршрута Китай – Казахстан – Каспий – Азербайджан – Грузия – Турция – Европа;
– порты Актау и Курык в Казахстане, Алят в Азербайджане и турецкие порты на Черном и Средиземном морях стали узлами единой логистической цепочки;
– государства ОТГ начали унифицировать тарифную политику и процедуры, формируя “единое окно” для грузоотправителей.
Параллельно развивается энергетическое измерение. Южный газовый коридор из Азербайджана через Грузию и Турцию в Европу после подписания соглашения ЕС–Азербайджан получил четкий вектор на расширение мощности до 20 млрд кубометров для ЕС к 2027 году.
Для тюркского мира это означает:
– закрепление роли Азербайджана как поставщика газа не только Турции и соседям, но и европейским рынкам;
– включение Турции, как транзитной страны и потребителя, в связку “Каспий – Европа” на институциональном уровне;
– потенциальную возможность подключения Казахстана и Туркменистана (через проекты по экспорту нефти и газа в обход России) в среднесрочной перспективе.
Еще один важный элемент – Тюркский инвестиционный фонд, учрежденный в 2023 году с объявленным уставным капиталом 500 млн долларов и последующим повышением совокупного авторизованного капитала до 600 млн. Фонд задуманный как специализированный финансовый институт ОТГ, призван:
– кредитовать инфраструктурные и производственные проекты, имеющие интеграционный эффект;
– снижать риски для частных инвесторов;
– частично выполнять функции “мини-банка развития” для тюркского пространства.
Хотя масштабы фонда пока скромны по сравнению с глобальными институтами, его создание принципиально – это первый шаг к формированию собственного финансового контура, уменьшению зависимости от внешних финансовых центров и санкционно чувствительных каналов.
Далее необходимо учитывать и отраслевую кооперацию: турецкий бизнес занимает устойчивые позиции в строительстве, текстиле, машиностроении в Центральной Азии; азербайджанский капитал активно работает в турецкой энергетике и логистике; Казахстан и Узбекистан инвестируют в совместные индустриальные зоны и агропроекты.
В совокупности это формирует зачатки “тюркской экономической зоны” – пока еще без единого таможенного пространства, но с растущей плотностью взаимных связей и инфраструктурной “сшивкой”. В перспективе до 2040 года при сохранении текущих темпов роста и реализации заявленных проектов доля взаимной торговли внутри ОТГ может удвоиться, приблизившись к 15–20% от внешнеторгового оборота, что уже будет сопоставимо с некоторыми этапами эволюции АСЕАН.
Культурно-идентический измеритель: мягкая сила изнутри
В отличие от большинства региональных объединений, тюркский проект обладает мощным “нематериальным активом”: глубинным культурным родством, языковой близостью и пересекающейся исторической памятью.
В условиях, когда глобальная политика все больше строится на конкуренции ценностных нарративов и идентичностей, этот ресурс становится не просто дополнительным, а иногда и определяющим.
На уровне “жестких” инструментов идентичности уже сделаны важные шаги:
– переход от кириллицы к латинице в Азербайджане, Узбекистане, Туркменистане и планируемый переход в Казахстане создают базовую визуальную унификацию письменности;
– Тюркская академия (Астана) и ТЮРКСОЙ координируют исследовательские и культурные программы, формируя общую панораму тюркской истории и культуры;
– ежегодное назначение “культурной столицы тюркского мира” и проведение фестивалей, выставок и конференций создают устойчивый календарь совместных событий.
На уровне “мягких” практик интеграция проявляется через:
– массовое обучение студентов из Центральной Азии и Кавказа в турецких университетах при поддержке государственных стипендий;
– образовательные и академические обмены между Баку, Астаной, Ташкентом, Бишкеком и Анкарой;
– усиление присутствия турецких и азербайджанских медиапродуктов (сериалов, музыки, новостных каналов) в медиапространстве Центральной Азии.
Это формирует поколение молодых элит, для которых “тюркский мир” – не абстракция, а lived experience: учеба, работа, личные и профессиональные связи в разных тюркских странах. В долгосрочной перспективе именно эти горизонтальные сети обеспечат устойчивость интеграции, даже если политические циклы будут меняться.
Важно, что тюркская идентичность в официальном дискурсе подается не как замкнутый этноцентричный проект, а как открытая, “наднациональная” рамка, совместимая с разнообразием внутри стран. Казахстан, например, продолжает позиционировать себя как многонациональное государство с тюркским ядром, а Азербайджан подчеркивает традицию религиозной и этноконфессиональной толерантности. Это снижает риск отчуждения нетюркских меньшинств и уменьшает возможности внешних игроков эксплуатировать внутриполитические страхи.
Вместе с тем, на идентичностном фронте остаются и вызовы: конкуренция национальных историй, риск “монополизации” общего наследия отдельными странами, дискуссии о статусе отдельных исторических фигур и периодов. Именно поэтому усилия по созданию совместных учебников истории, общих канонических нарративов и общих пан-тюркских символов (без попытки “переприватизировать” прошлое) имеют не декоративное, а стратегическое значение.
Ограничения и риски: асимметрия, внешнее давление и институциональная неполнота
Даже при впечатляющем прогрессе к 2025 году тюркская интеграция остается “незавершенным проектом” по целому набору причин.
Во-первых, асимметрия сил и интересов внутри блока.
Турция – крупнейшая экономика и военная сила ОТГ, обладающая собственными региональными амбициями в Восточном Средиземноморье, на Ближнем Востоке и в Африке. Это делает ее естественным, но одновременно и чувствительным лидером. Другие члены – Казахстан, Узбекистан, Азербайджан – обладают своими региональными приоритетами и не готовы превращаться в “младших партнеров”.
Отсюда – неизбежная конкуренция за повестку:
– Казахстан и Узбекистан претендуют на лидерство в Центральной Азии;
– Азербайджан объективно становится логистическим хабом между Турцией и Центральной Азией и стремится монетизировать эту роль;
– Турция заинтересована в том, чтобы тюркская интеграция усиливала ее переговорные позиции с ЕС, США, Россией и арабскими странами.
Управление этой многоуровневой конкуренцией требует тщательно выстроенной системы балансов и процедур, без чего интеграция может буксовать.
Во-вторых, институциональная неполнота.
ОТГ пока не является ни таможенным союзом, ни экономическим союзом, ни тем более оборонным блоком.
– отсутствует единый режим свободной торговли между всеми членами;
– нет общего арбитражного механизма для разрешения экономических споров;
– военное сотрудничество ограничивается двусторонними форматами и нерегулярными учениями;
– механизмы координации внешней политики носят в основном консультативный характер.
С одной стороны, такая “гибкая архитектура” позволяет учитывать чувствительность суверенитета и снижает риски резкого конфликта интересов. С другой – ограничивает скорость и глубину интеграции, делая ОТГ уязвимой к внешнему давлению: любое несогласие крупного участника способно заблокировать продвижение общих инициатив.
В-третьих, структурное внешнее давление.
Россия, Китай, Иран и, в иной форме, часть европейских государств внимательно отслеживают развитие тюркского проекта, пытаясь:
– встроить его в собственные архитектуры (ШОС, ЕАЭС, форматы “ЕС–Центральная Азия”);
– минимизировать влияние наиболее чувствительных для них компонентов (энергетический транзит в обход России и Ирана, политизация уйгурского вопроса для Китая, военное измерение для РФ и Ирана).
Чем более осязаемым становится потенциал тюркского союза, тем выше вероятность того, что внешние силы будут стремиться “растянуть” или “разбалансировать” его, предлагая отдельным членам выгодные двусторонние сделки в обмен на сдерживание интеграционных инициатив.
Наконец, внутренние политические риски.
Разный уровень политической стабильности, различия в режимах, сменяемости власти и подходов к внутренним реформам создают риск фрагментации в моменты кризиса. Политическая турбулентность в одной из стран (например, резкий транзит власти или социальные протесты) способна не только замедлить национальный вклад в интеграцию, но и стать каналом внешнего вмешательства, бьющего по всей конструкции.
Сценарии до 2040 года: от “интеграции по инерции” к конфедеративной модели
На горизонте 10–15 лет можно выделить три базовых сценария развития тюркского проекта.
- Инерционный (базовый) сценарий: укрепление “сети без центра”.
В этом сценарии ОТГ продолжает эволюционировать как мягкий координационный механизм без резких институциональных скачков.
– внутритюркская торговля повышается до 60–70 млрд долларов к середине 2030-х годов за счет транспортных и энергетических проектов;
– Средний коридор закрепляет статус “альтернативного маршрута” Китай–Европа с объемом транзита 5–7 млн тонн в год, но не вытесняет северный и южный маршруты;
– Тюркский инвестиционный фонд расширяет капитал до 1–1,5 млрд долларов, реализуя десятки проектов средней величины;
– в гуманитарной сфере завершается переход на латиницу и унификация части учебных программ, но без радикальной политизации идентичности.
Внешняя политика членов ОТГ остается многовекторной: тюркская интеграция – важное направление, но не “рамочный выбор”. В этом сценарии тюркский союз усиливает позиции своих участников, но не становится “игрой с нулевой суммой” для других центров силы.
- Продвинутый интеграционный сценарий: “евразийский АСЕАН плюс”.
В этом варианте точкой перелома становится комбинация факторов:
– стабильный рост экономики стран ОТГ при сохранении демографического потенциала;
– успешная реализация крупных инфраструктурных проектов (масштабирование Среднего коридора, подключение новых энергетических мощностей, цифровая “сшивка”);
– политическая воля лидеров оформить успехи в виде новых соглашений.
К 2040 году в таком сценарии:
– формируется зона свободной торговли ОТГ с постепенным переходом к частичной гармонизации тарифной политики в отношении третьих стран;
– Тюркский инвестиционный фонд трансформируется в полноценный “банк развития” тюркского пространства с капиталом 5–10 млрд долларов, привлекающим внешние линии финансирования;
– появляется устойчивый механизм координации внешней политики – не как единая позиция по всем вопросам, а как практика согласованных подходов по ключевым региональным сюжетам (Карабах, Зангезур, Афганистан, энергетическая повестка);
– военное сотрудничество оформляется в виде регулярных совместных учений, координации закупок вооружений и обмена разведданными, но без формального оборонного блока.
В этом сценарии тюркский мир становится “евразийским АСЕАН”: гибким блоком, который не противопоставляет себя ни одному из глобальных игроков, но умеет торговаться от имени группы.
- Негативный сценарий: фрагментация под воздействием кризисов.
Здесь интеграция тормозится или откатывается назад под влиянием:
– масштабного внешнего конфликта, затрагивающего одну или несколько стран ОТГ (например, эскалация на Южном Кавказе или в Центральной Азии);
– глубокой внутренней политической дестабилизации в ключевом государстве;
– резкого ухудшения экономической ситуации, вызывающего рост изоляционизма и отказ от интеграционных обязательств.
В этом случае тюркский проект возвращается в статус “символической рамки”, в которой декларации о единстве не сопровождаются ресурсной поддержкой. Реальные же решения принимаются в рамках альтернативных блоков – ЕАЭС, ШОС, двусторонних договоренностей с Китаем, Россией, ЕС, США.
На текущий момент базовым представляется первый сценарий с тенденцией к частичному переходу во второй. Суммарный интерес элит к сохранению и углублению интеграции значительно выше, чем в 1990-е годы:
– у Азербайджана тюркская интеграция стала инструментом консолидации результатов в Карабахе и повышения роли в энергетике и транзите;
– у Казахстана – способом диверсифицировать зависимости и встроить свою “многовекторность” в более устойчивую региональную конструкцию;
– у Узбекистана – каналом доступа к новым рынкам и инфраструктуре без утраты суверенитета;
– у Турции – рычагом усиления статуса “незаменимого” игрока между Европой, Ближним Востоком и Евразией.
Рекомендации для политиков и стратегов тюркских государств
Исходя из анализа трендов, возможностей и рисков, экспертному сообществу и центрам принятия решений в странах ОТГ можно предложить следующие приоритетные направления действия.
- Институциональное “уплотнение” ОТГ без форсирования наднациональных форм.
– усиливать роль постоянного секретариата, превращая его из координационного офиса в полноценный проектный центр с ресурсами и мандатом сопровождать инфраструктурные, экономические и гуманитарные инициативы;
– создавать специализированные подструктуры (по транспорту, энергетике, цифровой повестке, климату, управлению рисками), работающие на постоянной основе, а не от саммита к саммиту;
– формализовать механизмы мониторинга и оценки реализации решений, чтобы уйти от “саммитной декларативности”.
- Стратегическая ставка на логистику и транзит как “общий знаменатель”.
– приоритизировать совместные инвестиции в узкие места Среднего коридора (развитие портов, снятие “бутылочных горлышек” на перевалочных участках, цифровизация процедур);
– согласовать долгосрочную тарифную политику по ключевым маршрутам, моделируя влияние разных вариантов на конкурентоспособность коридора относительно альтернатив через Россию и южных маршрутов;
– координировать взаимодействие с внешними партнерами (ЕС, международные финансовые институты) при привлечении средств на инфраструктуру, исходя из коллективных интересов, а не конкуренции между странами.
- Выстраивание совместной энергетической стратегии.
– синхронизировать планы расширения Южного газового коридора, подключая к обсуждению потенциальных поставщиков из Центральной Азии и согласуя позиции в диалоге с ЕС;
– использовать возможности ОТГ для совместного развития “зеленой энергетики” и трансграничных сетей передачи, в том числе в формате “зеленого коридора” из Каспийского и центральноазиатского регионов в Европу;
– укреплять координацию позиций на глобальных энергетических форумах и в профильных международных организациях, выступая с согласованной повесткой.
- Превращение Тюркского инвестиционного фонда в ядро финансового измерения интеграции.
– довести капитал фонда до уровня, сопоставимого с региональными банками развития, через дополнительные взносы, привлечение внешних партнеров и выпуск облигаций;
– сфокусировать мандат фонда на проектах с максимальным трансграничным эффектом (инфраструктура, цифровые сети, индустриальные парки, образовательные кластеры);
– экспериментировать с расчетами в национальных валютах по проектам фонда, формируя практику дедолларизации внутри блока.
- Аккуратное, но поступательное развитие оборонного и силового измерения.
– усилить координацию в области кибербезопасности, противодействия транснациональному терроризму, наркоторговле и нелегальной миграции;
– проводить регулярные совместные учения по сценариям ликвидации последствий природных и техногенных катастроф, миротворческих операций, защиты критической инфраструктуры;
– формировать практику обмена военными кадрами и совместной подготовки офицеров, не оформляя при этом жесткого взаимного оборонного обязательства, чтобы не провоцировать соседей.
- Углубление образовательной и гуманитарной интеграции.
– расширять программы академического обмена и совместные магистерские программы, создавая “пан-тюркский образовательный контур”;
– разрабатывать и внедрять согласованные учебники истории тюркских народов с участием экспертов из всех стран ОТГ и внешних представителей, чтобы минимизировать националистические перекосы;
– поддерживать независимые медиаплатформы и аналитические центры, работающие на тюркскую тематику, в том числе в формате совместных исследований, как Baku Network и аналогичные структуры в других странах.
- Управление воспринимаемыми рисками соседей.
– выстраивать системный диалог с Россией, Китаем, Ираном и ЕС, подчеркивая, что тюркская интеграция не направлена на подрыв их легитимных интересов, а призвана институционализировать естественную региональную кооперацию;
– избегать риторики “исторической миссии” в форме, способной быть интерпретированной как ревизионизм по отношению к соседям;
– предлагать формат “ОТГ плюс” для диалога с внешними партнерами (по транспорту, энергетике, безопасности), тем самым снижая тревожность и одновременно закрепляя субъектность блока.
- Развитие системного сценарного планирования.
– регулярно заказывать и публиковать аналитические доклады формата “Тюркский мир – 2030/2040” в ведущих think tank’ах стран ОТГ, моделируя влияние альтернативных сценариев мирового развития на интересы членов;
– использовать такие документы как основу для межправительственных стратегических сессий, а не только как академические упражнения.
Заключение
Тюркская интеграция в 2025 году – это уже не набор символов и не мечта интеллектуалов начала XX века. Это становящаяся реальность, подкрепленная инфраструктурой, торговлей, энергетическими потоками и формирующейся общей идентичностью.
Ее сила – в способности сочетать историческое родство с прагматизмом, избегая крайностей – как этнонационалистического романтизма, так и технократического “регионализма без лица”.
Ее уязвимость – в асимметрии и множественности внешних влияний, которые при неблагоприятном стечении обстоятельств могут разорвать растущую сеть связей и отбросить регион к логике “каждый за себя”.
Для Азербайджана, Турции, Казахстана, Узбекистана, Кыргызстана и Туркменистана ключевой стратегический выбор состоит не в том, чтобы “противостоять” кому-либо, а в том, чтобы максимально реализовать потенциал своего положения – на перекрестке между Европой и Азией, Севером и Югом, традицией и модернизацией. Тюркская интеграция в этом смысле не альтернатива другим форматам, а инструмент повышения маневренности и “степени свободы” в мире, где зависимость от одного центра силы превращается в стратегический риск.
Если элиты тюркских государств сумеют последовательно использовать этот инструмент – через инфраструктурные проекты, согласованные реформы, институциональные инновации и продуманную работу с идентичностью, – к середине XXI века тюркский мир вполне способен занять место среди зрелых региональных блоков, влияющих на глобальную повестку.
Не как новая империя, а как связанный, но разнообразный евразийский полюс, который умеет говорить с миром на языке интересов, а не обид, цифр, а не лозунгов.
И в этом контексте аналитические центры вроде Baku Network, способные соединять национальную перспективу Азербайджана с широкой пан-тюркской и глобальной оптикой, становятся не периферийными комментаторами, а одним из ключевых инструментов стратегического мышления нового тюркского века.