Принятие в Госдуме проекта федерального бюджета России на 2026 год стало не просто очередным актом бюджетного планирования. Это момент тектонического сдвига — символ перехода страны от нефтегазового экспортизма к мобилизационной модели, где государство превращает собственное население в источник фискальной энергии. Впервые с начала 2000-х Россия формирует бюджет не вокруг сырьевого экспорта, а вокруг прямого перераспределения доходов граждан. Принцип «люди — это новая нефть» перестал быть метафорой и стал фискальной стратегией.
Для внешнего наблюдателя это может показаться внутренним делом России, но на самом деле происходящее имеет куда более широкое значение. Российская экономика — это не просто национальная система; это ключевой элемент евразийской энергетической архитектуры, часть глобальной продовольственной и военной логистики, узел санкционного сопротивления и одновременно пример того, как автократии XXI века приспосабливаются к жизни без внешнего капитала.
То, что происходит с бюджетом России сегодня, определит характер экономической и политической устойчивости целого ряда государств от Минска до Ашхабада.
От нефтегазового абсолютизма к фискальному милитаризму
Чтобы понять, почему бюджет-2026 стал точкой невозврата, нужно вспомнить эволюцию российской экономической модели последних двадцати лет. С начала 2000-х годов она строилась на трех «китах»:
- экспорт энергоресурсов,
- социально-популистский перераспределительный контракт между Кремлем и населением,
- внешнеполитическая рента, обеспечивавшая избыточные доходы бюджета.
Период 2010–2020 годов был временем, когда нефтегаз давал до 50% бюджетных доходов, формируя Фонд национального благосостояния (ФНБ) и создавая иллюзию устойчивости. Но санкционный шок 2022 года и последовавшая за ним милитаризация экономики разрушили этот баланс. Россия стала страной, где социальные трансферты, пенсии и зарплаты бюджетников финансируются не из прибыли экспорта, а из долгов и налогов на самих граждан.
Ликвидная часть ФНБ с 2022 по 2025 год сократилась на 57%, и сегодня её объём — около 4,1 трлн рублей — не способен компенсировать даже годовой дефицит бюджета (3,7 трлн рублей). Долг вырос до 19,5% ВВП, что по международным меркам невысоко, но в российском контексте отражает стратегическую уязвимость: Москва впервые за два десятилетия начинает жить «в долг», занимая у собственного населения через внутренние облигации под 14–15% годовых.
Смена экономической парадигмы
В этом переходе есть три фундаментальных следствия.
Во-первых, государство окончательно подменило экономический рост геополитической устойчивостью. Рост ВВП в 2025 году составил около 1%, а прогноз на 2026 год — 1,3%, что по сути означает стагнацию. Но для Кремля это не кризис, а норма: модель «низкого роста при высокой лояльности» становится устойчивой формой существования.
Во-вторых, социальная политика перестает быть инструментом распределения благ, превращаясь в механизм удержания контроля. Повышение НДС с 20% до 22%, рост НДФЛ и налогов на прибыль, отмена льгот для малого бизнеса — всё это не просто фискальные меры. Это переход к «налоговому авторитаризму», когда государство выжимает максимум ресурсов из населения, компенсируя утрату внешних доходов.
В-третьих, усиливается процесс деиндустриализации под лозунгом импортозамещения. Центральный банк прогнозирует снижение инвестиций на 0,5% в 2026 году, а бизнес демонстрирует рекордно низкий уровень кредитной активности. Экономика возвращается к модели 1970-х годов — со ставкой на оборонный сектор, тяжелую промышленность и ручное управление.
Новый социальный контракт: налог вместо нефти
В России формируется новый тип социального контракта. Если раньше Кремль покупал лояльность граждан через нефтегазовые доходы, то теперь он требует лояльности в обмен на безопасность и символическую стабильность. Повышение налогов, рост цен, падение реальных доходов (рост зарплат в 2026 году — 2,4% при инфляции около 8%) — всё это воспринимается не как провал, а как «плата за независимость».
Этот механизм держится на идее «суверенного дефицита»: Москва убеждает собственное население, что дефицит бюджета — признак силы, а не слабости, поскольку он финансирует оборону и «борьбу с Западом». Это уникальное явление — редкий случай, когда экономическая неэффективность становится политическим активом.
По сути, Россия совершила переход от экономики нефтяной ренты к экономике мобилизационной лояльности.
Внутренняя и внешняя логика мобилизационной экономики
Россия вступила в фазу, где бюджет становится не инструментом развития, а оружием политического контроля. Принятый на 2026 год финансовый план — это не просто баланс доходов и расходов. Это декларация идеологического суверенитета: отказ от глобальной интеграции, ставка на внутреннюю фискальную мобилизацию и подавление экономических свобод ради сохранения политической целостности.
1. Внутренний контур: экономика как система лояльности
Бюджетная политика России сдвинулась из категории макроэкономического управления в сферу идеологического строительства. Экономическая эффективность подчинена политической задаче — выжить в режиме санкционного окружения. Логика «эффективности» заменена логикой «устойчивости».
В основе — три принципа новой экономической доктрины:
- Фискальная централизация. Москва концентрирует ресурсы в федеральных фондах, лишая регионы финансовой автономии. На 2026 год трансферты регионам вырастут на 18%, но без увеличения их доходной базы. Это формирует зависимость, аналогичную советской системе дотаций.
- Контракт подчинения. Повышение налогов воспринимается не как нарушение прав, а как акт патриотизма. «Мы платим за безопасность» — новая форма общественного консенсуса. По данным Росстата, более 60% населения поддерживает рост военных расходов, даже если это снижает их личное благосостояние.
- Теневая инфляция и дефицит доверия. Реальный рост цен в 2025 году превысил 8%, но официально прогнозируется 4%. В этих цифрах отражается ключевая характеристика режима — контроль не над экономикой, а над восприятием экономики. Лояльность заменяет прозрачность.
Результатом становится модель «низкой производительности, высокой управляемости». Государство не стимулирует рост, оно перераспределяет лояльность. Отсутствие внешних инвестиций компенсируется внутренним долголетием системы контроля: кредитами под военные заказы, субсидиями госкорпорациям, налоговым прессингом для малого бизнеса.
2. Внешний контур: экономика в тени санкций
Внешне Россия стремится доказать способность существовать вне мировой финансовой экосистемы. В действительности же её экономическая автономия иллюзорна. Зависимость от азиатских рынков и параллельного импорта превращает Москву в младшего партнера Китая, а не в независимого игрока.
Энергетический экспорт, формально остающийся опорой бюджета, в реальности становится источником уязвимости. Китай и Индия закупают нефть по скидке до 35–40% от мировых цен, превращая российскую нефть в «сырье второй категории».
Согласно данным Международного энергетического агентства, в 2025 году Россия экспортировала 7,2 млн баррелей нефти в сутки, но валютные поступления снизились на 28% по сравнению с довоенным уровнем 2021 года.
Одновременно Москва теряет пространство манёвра в финансовой сфере. С 2022 года около 300 млрд долларов российских активов заморожены за рубежом. Оставшийся резервный капитал — в юанях и дирхамах, то есть в валютах стран, где Россия не контролирует ликвидность.
Это не просто экономическая уязвимость — это стратегическая зависимость от внешней доброй воли.
3. Механика выживания: долги, налоги, военные заказы
На первый взгляд, бюджет 2026 года кажется сбалансированным: доходы — около 40 трлн руб., расходы — 44 трлн, дефицит — 3,7 трлн. Но структура этих цифр раскрывает главное противоречие.
Половина доходов — за счет НДС, акцизов и прямых налогов с граждан. Более 30% расходов — на оборону и безопасность. На социальные нужды — менее 20%.
Фактически Россия превращает фискальную систему в военный инструмент. С 2024 по 2026 годы военные траты выросли почти вдвое, достигнув 9,6 трлн рублей, или около 6% ВВП. Для сравнения: в странах НАТО средний показатель — 2,3%.
Москва не столько инвестирует в победу, сколько в продолжение конфликта. Экономика стала топливом для политической инерции.
При этом механизм заимствований внутри страны — это замкнутый круг. Государство выпускает облигации, банки покупают их за счёт депозитов граждан, а затем те же банки получают субсидии от государства. Эта автократия «в одном кошельке» создаёт видимость стабильности, но на деле — консервирует стагнацию.
4. Россия как модель неоавторитарного капитализма
Российская модель сегодня — это не советская плановая экономика и не рыночная система в классическом смысле. Это гибрид: капитализм под управлением государства и идеологии.
Такую форму можно назвать «неоавторитарным капитализмом».
В отличие от Китая, где авторитаризм опирается на рост и инновации, Россия строит устойчивость на сжатии. Сокращение — это не побочный эффект, а стратегия.
Меньше импорта — значит, меньше зависимости.
Меньше роста — меньше соблазнов либерализации.
Меньше свобод — меньше рисков нестабильности.
Эта философия объясняет, почему даже угроза рецессии воспринимается не как тревога, а как адаптация. В докладе Счетной палаты прямо говорится: «Низкие темпы роста не представляют угрозы макроэкономической стабильности при сохранении структурных резервов управления».
Это новый тип устойчивости — устойчивость через стагнацию.
5. Геоэкономические следствия
Для внешнего мира трансформация российской экономики создает эффект «внутренней изоляции». Москва уходит не из глобализации, а внутрь себя, переставая быть драйвером евразийских интеграционных процессов.
Это означает:
- сокращение финансовых потоков в ЕАЭС и ОДКБ;
- ослабление экономического влияния на Центральную Азию;
- рост доли Китая и Турции в торговом обороте региона;
- угасание способности России быть гарантом инфраструктурных проектов в Каспийском бассейне.
По данным Евразийской экономической комиссии, доля России в торговом обороте стран Центральной Азии снизилась с 42% в 2013 году до 26% в 2024-м, тогда как доля Китая выросла до 37%.
Москва сохраняет военное присутствие, но теряет экономическую гравитацию. В этом и заключается парадокс: страна, которая пыталась расширить геополитическое влияние силой, сокращает своё влияние экономически.
Сценарии и альтернативы: три траектории будущего российской экономики
Россия вступила в фазу, где привычные инструменты макроэкономического анализа теряют предсказательную силу. Ни прогнозы Минэкономразвития, ни сценарии МВФ больше не описывают действительность — они лишь фиксируют скорость замедления. В этой неопределенности вырисовываются три возможных сценария, каждый из которых задает разные контуры будущего России и её регионального влияния.
Сценарий 1. Консервация мобилизационной системы
Это наиболее вероятный вариант — инерционное продолжение курса, при котором Кремль балансирует между фискальной централизацией, контролем над обществом и управляемой стагнацией.
В этом сценарии Россия сохраняет ВВП в диапазоне 0,5–1,3% роста в год, поддерживая видимость макроэкономической стабильности. Ключевым источником дохода становится налоговая система, а не экспорт. Повышение НДС, акцизов и налога на прибыль превращается в постоянный механизм компенсации снижения валютных поступлений.
Социальная цена — дальнейшее обнищание населения. Реальные доходы падают на фоне роста цен и налогов. При этом Кремль компенсирует недовольство точечными выплатами бюджетникам, военным, пенсионерам — формируя кастовую экономику лояльности.
В долгосрочной перспективе это ведет к застывшей автократии: режим сохраняет контроль, но теряет способность к развитию. Государство становится системой распределения дефицита, а не созидания.
Внешнеполитически такой сценарий означает продолжение конфронтации с Западом при растущей зависимости от Китая и Турции как торговых шлюзов. Москва окончательно откажется от западных финансовых каналов, строя региональную экономику на расчётах в юанях, дирхамах и лирах.
Сценарий 2. Социально-экономический надлом
Менее вероятный, но крайне значимый сценарий — внутренний обвал социального контракта. Он возможен при сочетании трёх факторов:
- ускорение инфляции свыше 10%;
- падение реальных доходов на 5–7%;
- снижение доверия к институтам власти из-за непредсказуемых налоговых реформ.
Этот вариант не исключает даже политического кризиса, если фискальная нагрузка перестанет компенсироваться идеологическими обещаниями. Главный риск заключается в том, что новая налоговая система фактически легализует неравенство. Малый бизнес и наемные работники становятся основными донорами бюджета, тогда как крупные госкорпорации сохраняют льготы и госзаказы.
Падение внутреннего потребления уже фиксируется: оборот розничной торговли в 2026 году вырастет всего на 1,1%, что в реальном выражении означает стагнацию. На фоне дефицита ФНБ и роста долга обслуживание обязательств начинает вытеснять социальные расходы. По расчётам Счётной палаты, к 2028 году расходы на обслуживание долга достигнут 10% всех бюджетных трат — втрое больше, чем до войны.
Это создаёт эффект домино: меньше инвестиций — меньше рабочих мест — меньше налоговых поступлений. Рано или поздно цепочка разрывается не в финансовом, а в социальном звене. Тогда экономика из состояния «управляемой бедности» переходит в фазу массовой усталости — когда общество больше не верит, что труд и налоги ведут к улучшению жизни.
Подобные кризисы в истории не раз завершались политической трансформацией: от Аргентины 1980-х до Ирана конца 1990-х. Россия может повторить этот путь, если мобилизационный механизм исчерпает эмоциональную легитимность.
Сценарий 3. Внешнеэкономическая адаптация
Третий сценарий — адаптационный поворот к азиатской экономике, при котором Москва смягчает внутренний фискальный прессинг за счёт расширения внешних связей.
Этот вариант возможен только при условии, что Китай и Иран откроют для России устойчивые торгово-финансовые каналы.
Ключевой элемент здесь — союз энергопериферий.
Россия, Иран и Венесуэла уже в 2024–2025 годах обсуждали создание альтернативной нефтяной биржи с расчётами в юанях. Если этот проект обретёт институциональную форму, он позволит частично компенсировать потери от западных санкций. Однако в таком случае Россия окончательно утратит самостоятельность: она станет сырьевым придатком Китая, а не глобальной державой.
Для Китая подобный сценарий выгоден: дешёвые энергоресурсы, гарантированный рынок оружия, политический вассал, через которого можно тестировать антисанкционные модели. Для России — это возможность продлить жизнь режима, но ценой утраты субъектности.
Кроме того, азиатские рынки не способны заменить западные по объёму инвестиций. В 2021 году доля ЕС в прямых иностранных инвестициях в Россию составляла 63%, а Китая — лишь 3,5%. Даже удвоение китайского участия не компенсирует утечку капитала и технологий.
Следовательно, адаптационный сценарий означает экономическое выживание без развития — не разрушение системы, а её вечную консервацию в состоянии зависимости.
6. Оценка вероятностей и макроэкономические последствия
Если применить метод сценарного моделирования, вероятности развития событий выглядят так:
- Сценарий 1 (консервация) — около 60% вероятности;
- Сценарий 2 (надлом) — около 25%;
- Сценарий 3 (адаптация) — около 15%.
Каждый из них ведет к долгосрочной структурной деградации: сокращению инвестиций, технологическому застою, утрате инновационных ниш и усилению фискального давления.
Даже при оптимистическом росте ВВП в 1–1,5% Россия останется страной с отрицательным реальным ростом благосостояния: то есть экономика растёт номинально, но жизнь граждан беднеет.
7. Последствия для региона и глобального контекста
Мобилизационная экономика России создаёт новый тип геополитического вакуума.
Каспийский и постсоветский регионы теряют прежнего центра притяжения, а вместо «старшего брата» получают изолированного игрока, озабоченного внутренним выживанием.
Это открывает окно возможностей для других стран, особенно для Азербайджана, Казахстана и Туркменистана, которые могут занять освободившиеся логистические и энергетические ниши.
Энергетический коридор Баку–Тбилиси–Джейхан, Транскаспийские маршруты и Zангезурский коридор становятся ключевыми элементами новой евразийской карты торговли.
Если Россия утрачивает функцию энергетического узла, её роль в регионе будет определяться не мощью, а уязвимостью.
В 2026–2028 годах Россия входит в режим «стагнационной устойчивости»: экономика в целом держится, но живет на «рационе войны», компенсируя падение внешних доходов ростом внутренних налогов, заимствований и перераспределением в пользу силовых статей. В цифрах это выглядит «прилично»: доходы — порядка 40,3 трлн руб., расходы — около 44,1 трлн руб., дефицит — примерно 3,7–3,8 трлн руб., то есть около 1,6% ВВП. Но за спокойной арифметикой — качественный перелом: ключ к бюджетной устойчивости перемещается из экспортной ренты в карманы домохозяйств и бизнеса через систему НДС, акцизов и прибыли. Это и есть смысл формулы «люди — это новая нефть» применительно к бюджету-2026.
Эта модель не эксцесс, а новая норма. Минфин официально продвигает повышение НДС до 22% как способ «профинансировать оборону и безопасность», фактически легитимируя перераспределение в пользу военных и силовых ведомств. Это не разовая мера: логика «налогового авторитаризма» закрепляет регулярность подобных решений. Снижение ликвидной части ФНБ до ~4,1 трлн руб. при одновременном росте процентных выплат по долгу (на фоне доходностей ОФЗ около середины «подросткового» диапазона) лишь ускоряет поворот к внутренним источникам.
На внешнем контуре Москва одновременно демонстрирует «суверенную автономию» и углубляет зависимость: дисконт к ценам на нефть в Азии сжимает выручку, военное и силовое расходование стабилизируется на масштабах порядка 7–8% ВВП (по сумме «оборона + безопасность»), а прогнозы международных институтов сходятся в одном — темпы роста в 2026 году не вытянут выше 1% (даже с оптимизмом местных ведомств в 1,3%).
Как читать цифры: интерпретация вместо мифов
- Дефицит 1,6% ВВП — «маленький»? Да, по европейским критериям. Но важно, что его база — не рост, а налоговая мобилизация и дорогие внутренние заимствования. Это дефицит «на людях».
- Повышение НДС — «всего два пункта»? Для экономики с низкой конкуренцией и длинными цепочками издержек это удар по цене всего спектра товаров и услуг плюс косвенный сигнал рынку труда и кредиту.
- ФНБ «еще есть»? Ликвидная часть — главное; подушка тонкая. Любой внеплановый всплеск расходов — и придется либо быстрее занимать, либо дальше давить налогами.
- Рост в 1–1,3% — «нормально»? Для экономики, претендующей на роль центра региональной интеграции, этого мало. У МВФ — 1,0% на 2026 год; в официальной риторике — 1,3%. Разрыв между «техничной реальностью» и «политической нормой» и есть ключ к пониманию стагнационной устойчивости.
- Оборона и безопасность — «высоко, но посильны»? Да, но это прямо конвертируется в недофинансирование гражданских направлений и сжатие внешней инвестиционной мышцы России; доля силовых статей вблизи 7–8% ВВП — это не временный «выплеск», а закрепленная архитектура.
Итоговый ответ на исследовательский вопрос
Как трансформация российской модели — от нефтегазового экспортизма к мобилизационному неоавторитаризму — меняет внутренний баланс, социальную устойчивость и международное влияние?
- Внутри: Россия перешла из режима «рента за лояльность» в режим «налоги за безопасность». Социальная устойчивость обеспечивается точечными выплатами и административным контролем, а не ростом доходов и производительности. Доверие заменено принуждением ожиданий.
- Снаружи: страна уходит от роли экономического интегратора к роли «самодостаточной крепости», теряя инвестиционную и инфраструктурную гравитацию в регионе и усиливая зависимость от Китая как кредитора, покупателя и технологического «спонсора».
- В долгую: стабилизация через стагнацию ведет к деградации инновационной базы; даже если нулевые и околонулевые темпы сохраняются, это означает отрицательный рост благосостояния при положительном номинальном ВВП.
Следовательно, бюджет-2026 — это не сезонный документ, а конституция стагнационной устойчивости на горизонте до конца десятилетия.
Приложение: короткий сценарный трекер на 2026–2028
- Инерция (базовый): дефицит держится в пределах 1,6–2,0% ВВП при последовательном росте налогового пресса и неброском наращивании долга; «военные» и «силовые» статьи остаются доминирующими (суммарно около 7–8% ВВП).
- Надлом (рисковый): двойной шок — инфляционный и долговой — ломает адресную систему компенсаций, растет ценовая усталость, падает потребление, инвестиции уходят в отрицательную зону.
- Адаптация (ниша): компенсаторные каналы через Азию работают на выживание, но не на развитие; институциональная зависимость от Пекина закрепляется; технологический зазор с Западом и региональными конкурентами растет.