Недавний цикл контактов между США и Россией по поводу войны в Украине стал зеркалом противоречивой природы современной коэрсивной дипломатии. С одной стороны, переговоры как процесс провалились: они не привели ни к верифицируемым договоренностям, ни даже к формированию формата трехстороннего саммита с участием Киева. Но с другой — сам факт этих попыток, усиленный экономическим и санкционным давлением Запада, заставил Кремль отойти от максималистских позиций. Москва была вынуждена скорректировать курс: снизить уровень публичных требований, показать готовность к более высоким каналам общения с Киевом и демонстрировать, пусть осторожно, признаки эрозии ресурсной базы войны. Это не капитуляция, а вынужденный шаг назад под воздействием конъюнктуры.
Переговоры без коммитмента
В августе Вашингтон попытался придать диалогу политический вес. Белый дом предложил прямой контакт Путина и Зеленского с последующим саммитом при американском посредничестве. Однако уже на старте Кремль уклонился от конкретики: публично прозвучали лишь общие слова о поддержании контактов и об укреплении каналов Москва–Киев. Ни формата, ни сроков, ни согласия на встречу лидеров — только привычная дипломатическая игра в «разрыв сигналов»: внешняя демонстрация гибкости без внутренней готовности к сделке.
Сами США, понимая шаткость ситуации, признали, что Путин может вовсе не искать соглашения. Тогда Вашингтон перевел повестку из переговорной модели в модель угроз и обещаний. Провал диалога стал частью стратегии принуждения: если сделка невозможна, давление должно расти.
Несовместимые рамки и дефицит доверия
Причины провала лежат в фундаментальных противоречиях. Для Москвы базовая линия остается прежней — легитимация территориальных завоеваний и закрепление статус-кво. Для США и Европы — гарантии безопасности Украины и откат российской угрозы. Эти позиции ортогональны, они не пересекаются ни в логике, ни в публичных сигналах.
Даже идеи «коалиционных гарантий» безопасности Киева не снимают главных барьеров. Для Кремля ключевой риск — необратимость решений. Для Киева — опасность принудительных уступок территории в обмен на «тишину». У сторон нет механизма верификации, нет надежных гарантий исполнения, а значит — нет зоны возможного соглашения. На выходе — переговоры ради переговоров, но без дорожной карты.
Давление вместо сделки
Парадокс в том, что провал переговоров сам по себе стал инструментом давления. США и ЕС выстроили многоуровневую систему издержек, превращая отсутствие сделки в аргумент в пользу ужесточения политики.
Во-первых, Белый дом продлил правовую основу санкций, укрепив режим национального чрезвычайного положения и обеспечив жесткость контроля за обходными схемами. Это сигнал мировым банкам и трейдерам: серые зоны не будут легализованы.
Во-вторых, США открыто заговорили о вторичных тарифах и санкциях. Логика проста: либо движение к договоренности, либо 100-процентные тарифы для покупателей российской нефти. Уже сейчас Вашингтон начал бить по «уязвимым» направлениям торговли, включая давление на Индию, чтобы российская энергия становилась токсичной для третьих стран.
В-третьих, Европа ускоряет энергетический разрыв с Москвой. Еврокомиссия планомерно выстраивает поэтапный отказ от российских нефти и газа к концу десятилетия. Даже если война заморозится, доходы Кремля от энергоренты будут структурно сокращаться.
Так формируется компрессионный коридор: чем дольше Москва сопротивляется, тем выше цена для ее бюджета и военной машины. Неудача переговоров, по сути, встроена в стратегию давления — и сама становится формой принуждения.
Таким образом, дипломатическая «пустота» этих контактов вовсе не означает их бесполезности. Провал переговоров в классическом смысле становится элементом более широкой игры. США и ЕС превратили отсутствие прогресса в инструмент давления, вынуждая Москву балансировать на грани между сохранением лица и нарастающими издержками. Это и есть суть современной коэрсивной дипломатии — когда сам процесс переговоров используется не для компромисса, а для выдавливания противника в поле стратегической уязвимости.
Материальные маркеры отката: экономика против войны
Парадокс нынешней российской стратегии в том, что на фоне громкой риторики о «стойкости» и «неизбежности победы» именно экономические показатели обнажают пределы ресурса. Дефицит федерального бюджета за январь–июль 2025 года достиг 4,9 трлн рублей — около 2,2% ВВП, превысив годовой план. Причина проста: военные расходы растут быстрее, чем поступления от сырьевой ренты. Снижение нефтегазовых доходов вкупе с увеличением затрат на фронт создают эффект «фискального доминирования», когда бюджет и Центробанк подчиняются не устойчивости экономики, а военной машине. Это означает, что Россия проедает будущее ради настоящего.
Не лучше ситуация и с экспортной нефтью. В июле резко просел индийский импорт российских сортов, а августовские прогнозы указывают на падение поставок Urals в разы. Чтобы удержать хотя бы часть покупателей, Москве приходится наращивать скидки, что фактически размывает ту самую «подушку», на которой держался военный бюджет. Ситуацию усугубляет долгосрочный фактор: ЕС твердо движется к полному отказу от российской нефти и газа к 2027–2028 годам. Даже сегодняшние нейтральные котировки не скрывают этого структурного тренда, подрывающего переговорные козыри Кремля на перспективу.
Все эти маркеры показывают одно: пространство для «игры на измор» стремительно сокращается, а эскалационная лестница Москвы лишается экономической опоры.
Тактический отход Путина: три уровня уступок
Важно не спутать понятия. «Отход назад» — это не капитуляция и не готовность вернуть статус-кво февраля 2022 года. Речь идет о вынужденных тактических шагах.
Первое — дипломатический отход. Кремль согласился повышать уровень прямых каналов Москва–Киев, хотя еще недавно любые разговоры без признания «новых территорий» объявлялись невозможными. Само признание переговоров с «противником» как допустимого формата — понижение планки.
Второе — ресурсный отход. Динамика бюджета и падающая маржинальность экспорта вынуждают перераспределять расходы. Внутри системы это формирует набор «мягких ограничителей»: война может продолжаться, но уже не в режиме бесконечного «финансового автомата». Этот фактор делает риторику жесткой, но практические сигналы — более осторожными.
Третье — поведенческий отход под угрозой вторичных мер. Падение закупок со стороны Индии и вынужденные попытки переброски потоков в Китай не компенсируют масштаб потерь. Рискуя потерять ключевых покупателей, Кремль лишается нефтеренты как главного источника внешнеполитической автономии.
Иррациональность рациональности
Почему же Кремль идет на эти уступки, но не готов подписывать мир? Ответ дает модель «двухуровневой игры» Роберта Патнэма. На внешнем уровне — давление санкций, угроза вторичных тарифов и сужение экспортных возможностей. На внутреннем — необходимость сохранять образ стратегической стойкости и «суверенитета».
Именно поэтому мы видим странный гибрид: риторическая жесткость при тактических шагах назад. Для Путина это способ выиграть время, перестроить логистику экспорта, адаптировать бюджет и дождаться изменений на Западе — будь то смена администраций или усталость союзников от поддержки Киева.
Однако этот же подход делает любые крупные переговоры обреченными на провал в краткосрочной перспективе. Любая «большая сделка» потребует от Кремля слишком высокой цены внутренней легитимации, а значит, стратегическая пауза для Москвы предпочтительнее, чем компромисс.
Контраргументы и их несостоятельность
Каждый раз, когда обсуждается эффективность санкционной и дипломатической стратегии Запада, в экспертном поле появляются три стандартных контраргумента. Но при внимательном анализе все они не выдерживают проверки реальностью.
Первый: «Европа все равно смягчит санкции ради низких цен на топливо». На деле ЕС действует по прямо противоположной траектории. Брюссель закрепил курс на отказ от российских энергоносителей в правовых актах и стратегических планах, с конечной целью — 2027–2028 годы. Это не просто политическое обещание, а институционализированный выбор, встроенный в законодательство. Да, энергетические рынки реалистичны и гибки, но правовые фиксации и политическая воля уже задали направление, от которого ЕС отступить не может без потери стратегической идентичности.
Второй: «Индия компенсируется Китаем, поэтому нефтяная рента сохранится». Потоки частично могут быть перенаправлены в Китай, но это не панацея. Качество и специфика сорта Urals ограничивает возможности переработки на китайских НПЗ. Кроме того, угрозы вторичных мер США делают такие сделки токсичными для многих трейдеров. Китай готов увеличить закупки, но не в масштабе, который способен компенсировать выпадение индийского спроса.
Третий: «Рубль стабилен, значит, все под контролем». Нынешний курс рубля держится не на рыночных механизмах, а на жестком контроле капитала и административных мерах. Финансовая стабилизация искусственна и не отменяет фундаментальной реальности: дефицит бюджета растет, а нефтегазовые доходы сокращаются. Валютная стабильность в этих условиях лишь временная «витрина», а не показатель реальной устойчивости экономики.
Прогноз: стратегия принуждения без иллюзий
Переговоры между США и Россией на данном этапе провалились. Нет повестки, нет механизма, нет верификации. Но в логике коэрсивной дипломатии провал переговоров — не поражение инициатора, а инструмент давления. Именно в провале заложен расчет: цена неуступчивости для Кремля должна стать выше цены ограниченного компромисса.
Усиление правовой базы американских санкций, угроза вторичных тарифов, структурная стратегия ЕС по отказу от российских энергоресурсов и уже видимая эрозия нефтяной ренты и бюджета — все это формирует для Москвы ситуацию, в которой война становится все более затратным проектом.
«Отход назад» Путина выражается в снижении переговорной планки и в согласии на более плотные каналы с Киевом. Но при этом сохраняется жесткая риторика для внутренней аудитории. Так рождается гибрид: тактические уступки при стратегическом упрямстве.
Вывод очевиден: переговоры как провал — это элемент стратегии принуждения. И именно этот провал уже дал результат. Кремль вынужден адаптироваться, отступая от максимализма и переходя к обороне ресурсов и имиджа. Дальнейшее развитие событий зависит от того, сумеют ли США и Европа удерживать режим «боли за срыв» дольше, чем Россия сможет поддерживать военную экономику в условиях эрозии ее ресурсной базы.